Что показывают социологические опросы в Беларуси? По мнению критиков — они не дают объективной картины общественного мнения, а лишь отражают предельно высокий уровень страха, опасений респондентов высказывать свои истинные суждения, если они идут вразрез с официальной линией.
По словам критиков, этот фактор страха действует двойственно: некоторые вообще отказываются участвовать в опросах, немалая часть других дает неправдивые ответы, высказывая вместо своего мнения официальную позицию.
Эти аргументы не лишены оснований: и на самом деле страх есть, уровень отказов от участия в опросах действительно высок.
В метафорической форме эта трактовка воплощается в формуле “что могут показать опросы в концлагере?“ Ответ на этот риторический вопрос очевиден — только мнение администрации концлагеря.
Однако является ли нынешняя Беларусь концлагерем именно по отношению к правдивости ответов на вопросы социологических исследований?
Или в более практическом плане: насколько велико влияние фактора страха в этих ответах?
Страх есть, но…
Есть несколько аргументов за то, что искажения хоть и велики, но не меняют картину кардинально.
Ответы на вопросы об отношении к Александру Лукашенко или Светлане Тихановской могут рассматриваться респондентами как чувствительные, отрицательные оценки Лукашенко и положительные — Тихановской могут восприниматься как демонстрация нелояльности, чего многим демонстрировать не хотелось бы.
Но возьмем, например, вопрос о благополучии респондента — если даже власти узнают о его пессимистическом ответе, это не грозит репрессиями и даже неприятностями.
Так вопросы об отношении к Лукашенко или к лидерам оппозиции социологи уже давно в опросах в Беларуси не задают, потому что искажения из-за фактора страха действительно слишком велики.
А вот вопрос об оценке действий российской армии на войне в Украине — задают. По идее — он тоже довольно острый (хотя и не настолько, как вопрос о белорусских политических персоналиях), ведь и Лукашенко, и пропаганда — на стороне России в войне.
А пропорция отрицательных и положительных ответов на этот вопрос — примерно пополам, с небольшим перевесом тех, кто осуждает действия России. В вопросе же об отношении к размещению в Беларуси российского ядерного оружия — “ против “ около 80%.
А как же страх, а где же “концлагерь“? Лукашенко многократно публично заявлял, что российское ядерное оружие в Беларуси — это хорошо для страны, это ее надежная защита. А 80% респондентов заявляют о несогласии с ним в этом вопросе.
Так что страх выражается в ответах по крайней мере не на все вопросы.
Если цифры “полезны“, то критики ими охотно пользуются
Следует заметить, что критика опросов со ссылкой на фактор страха звучала в Беларуси чуть ли не с первых лет независимости. И в относительно “вегетарианские“ нулевые и десятые годы также высказывался аргумент про“опросы в концлагере“.
Разумеется, можно возразить, что тогдашний страх — это и не страх вовсе, а вот теперь пришел настоящий страх. Но можно предположить, что и раньше, и сейчас в основе этого аргумента лежала политическая мотивация критиков: им просто не нравились результаты опросов, так как подрывали их политическую позицию.
Косвенно подтверждает такую трактовку реакция критиков на те данные опросов, которые укрепляют их политическую позицию. Во всех речах, на всех международных встречах после начала полномасштабной войны против Украины представители демократических сил Беларуси обязательно говорят, что подавляющее большинство их соотечественников категорически против участия белорусской армии в нынешней войне.
Но откуда оппозиционные политики узнали об этом антивоенном консенсусе в белорусском обществе? А из опросов. Так они же — “в концлагере“. Ну, если полезно, то к месту оказываются и такие.
Но, возможно, и менее приятные для политиков данные опросов тоже заслуживают внимания?
Важно фиксировать тренды
Есть еще один важный аргумент в пользу опросов — это тренды, тенденции, которые проявляются через серии исследований, проводимых в течение довольно долгого времени. Цифры каждого отдельного опроса и впрямь могут иметь искажения, вызванные и несовершенством методов исследования, и тем самым фактором страха.
Но, по идее, эти искажения не более изменчивы, чем сами суждения. И если мнения существенно меняются от опроса к опросу, то зафиксированный факт этих изменений — информация более надежная, чем абсолютные значения показателей в отдельно взятом опросе.
Если, скажем, удовлетворенными своим материальным положением были 30% респондентов, а через два-три опроса их стало 40%, то в реальности уровень удовлетворенности мог измениться с 20% до 30% или даже до 25%. Но тренд зафиксирован, он точнее, чем абсолютные цифры отдельных опросов.
Когда позиции просто нет
Стоит упомянуть и специальные исследования, позволяющие оценить величину фактора страха.
Одно из них — исследование, результаты которого приведены в докладе Центра новых идей “Взгляды белорусов на войну и влияние фактора страха на результаты онлайн-опросов общественного мнения“. Изучение тех, кто отказывается отвечать на вопросы анкеты, показало, что это, вопреки ожиданиям, преимущественно не те, кто имеет четкую позицию, отличающуюся от официальной, но боится высказать свое мнение, а люди, не имеющие определенного мнения и точной позиции.
Им сложно сформулировать свою позицию. Они не боятся ее выразить, у них ее просто нет, у них нет желания отвечать на вопросы, которые они сами себе никогда не задают.
Так что недоучет мнений тех, кто отказывается участвовать в опросе, — это в большой степени недоучет мнений тех, кто и отвечая, выбрал бы “Затрудняюсь ответить“. И не потому, что схитрил бы, а потому, что и в самом деле затрудняется.
Что показал эксперимент со списками
Еще одно исследование (оно было проведено“ Белорусской инициативой“ британского Chatham House) — так называемый эксперимент со списками.
Выборка случайным образом делится пополам, предполагается, что половины не отличаются по своим установкам. Первой половине задают пять абсолютно безобидных вопросов вроде: больше ли ваш заработок тысячи рублей и кончается ли ваш номер телефона на 1 — и просят даже не ответить на них, а сказать, сколько у них ответов “да“ на эти пять вопросов.
А второй половине выборки задают те же пять пустых вопросов и еще один — голосовали ли вы за Тихановскую в 2020 году? И та же просьба — ответить, сколько положительных ответов уже на шесть вопросов.
Напрямую про Тихановскую вопроса нет, вычислить ответ на него во второй половине выборки невозможно. Однако несложные калькуляции показывают, что разность среднего количества положительных ответов в обеих половинах выборки — это и есть количество тех, кто на самом деле голосовал за Тихановскую. Этот процент сравнивается с данными другого исследования, где людей спрашивали напрямую, голосовали ли они за нее.
По сравнению с ним в эксперименте со списками — за Тихановскую на 10 процентных пунктов больше. Это много. Но это не 30% и не 50%.
Почему искажение такое относительно небольшое? Общее объяснение: потому что глубоко ангажированные в политику — как на стороне власти, так и против нее — составляют лишь небольшую часть общества.
Эти доли увеличиваются в периоды общественного подъема, как это было в 2020 году. Но в остальное время для большинства вопросы политики — десятистепенные. Люди живут своей повседневной жизнью, ее интересами и заботами.
Политика, включая политические репрессии, — это фон, который влияет, но на большинство — довольно ограниченно. И зависит это влияние от условий выражения своего мнения.
Сказать публично что-то прямо против властей — это, конечно, себе дороже. Но в опросе, который представлен как анонимный, — а почему бы и нет? А если спрашивают не о власти, а скажем, об отношении к войне или к российскому ядерному оружию в Беларуси — то тем более почему бы и не ответить честно?
Речь не об активистах, не об участниках бурных идеологических ристалищ в соцсетях. А об обычных, средних белорусах, о большинстве. Которое никуда не уехало и не уедет.
Помогут соцсети и искусственный интеллект?
Еще один аргумент в пользу опросов — это сравнение их результатов со сведениями из альтернативных источников информации об общественных настроениях.
“А вот мне человек из Беларуси написал, что…“, “все мои френды в “Фейсбуке“ считают, что…“, “а вот взорвались социальные сети возмущением по поводу “150 тысяч пакистанцев“ — а насколько репрезентативны эти источники, насколько горстка собеседников из Беларуси или “пузыри“ френдов в “Фейсбуке“ представляют все общество Беларуси?
Есть основания полагать, что опросы — при всем их несовершенстве и искажениях — все же куда более надежный источник информации об общественном мнении.
Насчет волны возмущения в ответ на заявление Лукашенко о завозе пакистанцев — это, кстати,“теплее“. Хотя и здесь есть вопросы о масштабах и интенсивности.
Возможно, в этом — перспектива белорусской социологии. Уже сейчас есть инструменты, позволяющие анализировать весь контент (или его значительную часть) национального сегмента различных социальных сетей. Эти инструменты становятся все более совершенными благодаря искусственному интеллекту. Но в отношении Беларуси — это, возможно, дело будущего.
Хотя, не исключено, что и скорого. Погром, который власти устроили в этом году социологам Белорусской аналитической мастерской, сравним по масштабам и последствиям с уничтожением НИСЭПИ в 2016 году.
Отечественная социология выжила тогда, можно надеяться, что выживет и сейчас. Однако телесюжеты пропагандиста Игоря Тура и от соответствующая спецоперация КГБ против социологов, безусловно, стали ударом по изучению общественного мнения.
Эта кампания и реально увеличит страх участвовать в опросах, искренне отвечать на вопросы социологов, и уменьшит доверие к результатам исследований, полученных в условиях роста этого страха.
Поэтому исследование контента соцсетей может стать, по крайней мере, дополнением к традиционным опросам.
Чтобы аккумулятор общественной энергии зарядился, нужно время
Если же говорить о содержании социологических опросов последних лет, то в целом они фиксируют остывание белорусского общества, откат от революционных настроений 2020 года. Эти тенденции были усилены войной, которая бушует рядом с Беларусью, и заметным ростом экономики и зарплат за последние годы.
При желании можно, разумеется, списать эту картину на фактор страха: мол, на самом деле под спудом революционный огонь пылает, как пять лет назад. Но такому взгляду противоречит исторический опыт. Ну какой “пожар на торфянике“ горел на землях нынешней Беларуси в 1868–1869 годах, через пять лет после поражения восстания Калиновского? Никакие воспоминания, статистика, исторические свидетельства об этом не рассказывают.
Какой огонь Площади-2010 горел в белорусском обществе в кислом 2015 году? Никакой. Это показывали и опросы, и любые другие индикаторы общественного мнения. Президентские выборы 2015 года были едва ли не самыми тихими и спокойными во всей новейшей истории страны. И война в Украине — Крым, Донбасс — и тогда была фактором, который быстрее сбивал, ослаблял возможную общественную активность: обычный белорус был рад, что пламя той войны не перекинулось на его страну.
Остывание общества, зафиксированное в недавних опросах, объясняется не только очень высоким уровнем репрессивности. В 2015 году он не был очень высоким, именно тогда происходила нормализация отношений официального Минска с Западом и репрессивное давление не росло, а снижалось. Но аккумулятор общественной энергии, который разрядился в протесте 2010 года, не успел зарядиться.
А еще через пять лет грянул 2020-й.
