Опубликовано на открытой версии “Позірку“ 17 сентября 2025 года в 09:21
Бывшая гомельская журналистка Лариса Щирякова — одна из 52 узников, которые были освобождены 11 сентября в рамках очередной сделки администрации Дональда Трампа и Александра Лукашенко.
В 2021 году она ушла из СМИ в фотографию, но это не спасло: 6 декабря 2022 года ее задержали во время фотосессии. Сына Святослава, которому на тот момент было 15 лет, поместили в гомельский приют. Отец, приехавший из России, смог забрать подростка на пятый день после обращения в учреждение. Ему не разрешали встретиться с сыном, потребовав ряд документов, включая справку с работы. Кроме того, отец как гражданин РФ должен был оформить в Беларуси регистрацию.
31 августа 2023 года Гомельский областной суд приговорил Щирякову к 3,5 года лишения свободы по ст. 3691 (дискредитация Республики Беларусь), ч. 1 и 2 ст. 3614 (содействие экстремистской деятельности и то же деяние, совершенное повторно) Уголовного кодекса. Судья Николай Доля рассматривал дело в закрытом режиме.
В июне 2023 года у Щиряковой умерла мать, но на похороны ее не отпустили.
В августе 2024 года норвежский фонд Fritt Ord Foundation сообщил о награждении бывшей журналистки премией Free Media Award “за доблестную и независимую деятельность в Беларуси”.
“В колонии я держалась в том числе благодаря тому, что включала разные роли: исследователь, христианка, наблюдатель. Мне помогли держаться правильные психологические установки, хорошее здоровье и обеспеченный тыл. Я получала от родственников деньги на “отоварку“, имела передачи, иногда — свидания. Была уверена, что с моим папой, сыном все хорошо.
В заключении я читала Виктора Франкла “Сказать жизни “Да!“. Каждая страница имела смысл. Особенно впечатлил Ремарк, и не только меня. Он заходил в неволе не только мне — многим. Я не переживала насчет эмиграции, но думала о людях, которых вытолкнули из своей страны. Как мы — сидели в тюрьме ни за что“.
“Я в детстве играла в шахматы, но с 15 лет забросила игру. В камерах девушки тоже хотели играть, но не помнили правил. Они совали в “кормушку“ доску и спрашивали у продольных (дежурные сотрудники в коридоре. — “Позірк“.): “А как ходит эта фигура, а эта?“
Все изменилось, когда в камеру попала девушка, задержанная за проституцию. Она “работала“ в Турции. Там все играют в шахматы, и она научила нас. Мы с восторгом снова почувствовали, что можем выиграть хоть в маленькой игре“.
“Очень спасало пение. Я пела, сокамерницы тоже. Научили друг друга. Пели в камере, на прогулке, в ду́ше. Продольные не ругались, только говорили иногда: “Ну, вы там тише“.
Один раз продольный подошел и спросил:“А подайте мне руководителя вокально-инструментального ансамбля“. Я подошла к “кормушке“.
Он: “А что написано в правилах внутреннего распорядка?“
Я: “Много чего“.
Он улыбнулся: “Конечно, но уже поздно для пения“.
Особенно тронула песня “Земля в иллюминаторе“. Я думала о сыне. И интрига была: заплачу на первом куплете или на втором, на словах “как сын грустит о матери“.
Юмор — еще одна форма выживания. В отряде мы, несколько девушек, создали “Братство Северной Шамбалы“.
Кто-то притащил в отряд книгу о южной Шамбале, и мы шутили, что должна быть и северная, и занялись стебом. Каждая получила прозвище: Куриный потрох, Соколиный глаз, Тополиный пух. И обращались только по прозвищам. Я была, кстати, Куриный потрох.
Мы устраивали символические молитвы: брались за руки, благодарили за друзей, родственников, просили за сестер. Кто-то молился Богу, кто-то — Вселенной, кто-то — просто тому, кому хотел.
“Я была исследователем. Перед задержанием изучала психологию. В колонии было столько примеров социальной психологии— люди, словно живые книги. Я брала книги в библиотеке, родственники присылали, и наблюдала все у сокамерниц. Здесь можно было увидеть все психологические расстройства. Например, женщина в колонии ревет, впала в истерику, но я не включаюсь эмоционально, а думаю: “Так, так, это психопатия, но какой именно тип?“
“В молодости я была сангвиник-холерик, резкая и категоричная, нетерпимая к человеческим слабостям, много людей обидела таким отношением. Здесь, в колонии, я отдавала “кармические долги“: была максимально корректной, много внимания уделяла людям, была к ним не категоричной, как раньше, а милосердной.
Я рисковала, когда делилась печением или зефиром. Но продолжала помогать людям как могла“.
“До зимы 2024 года я учила языки: испанский, итальянский, французский. Потом учебники запретили, и после совета Марины Золотовой я взялась за “Войну и мир“, где часть текста на французском с подстрочным переводом.
Итальянский пришлось изучать самостоятельно. Сначала мне помогала одна заключенная, но потом я, видимо, просто надоела ей, и она отказалась помогать. Читала состав шампуней, находила большие этикетки на итальянском и радовалась — как много новых слов можно выучить“.
“Музыка — особая боль для меня как для меломана, любителя хорошей музыки. Радио играло только примитив: “Туман, обман, дурман“. Мы слушали, как очарованные, когда в клубе при просмотре одного фильма прозвучал Моцарт.
Как-то мы выходили из столовой, и по радио запел Челентано. Мы специально остановились и слушали его. По всем лицам было видно, какой это кайф — хорошая музыка“.
“Физкультура, пение, здоровье, правильные установки, обеспеченный тыл, контакты с хорошими людьми — все это поддерживало. Сон был хороший: с шести утра на фабрике, падаешь спать без задних ног. Я как могла, в свободную минутку, занималась физкультурой, это тоже помогало“.
“Возвращаясь в 2022 год, когда меня задержали. Я предчувствовала задержание и сознательно осталась в Беларуси. Думала: если поеду в эмиграцию, не вернусь, а если сяду — куплю себе право жить дома. Ошибалась.
Работая журналисткой, я испытывала экзистенциальный кризис, я просто выгорела в профессии. Но в момент задержания была на подъеме: я начала устраивать этнофотосессии, у меня появились подписчики, я поступила в университет, чтобы получить психологическое образование. Этот драйв помог немного прибить страх. Хотя собака залает — тахикардия, машина проедет — страшно“.
“Я дала себе установку и правило: никакого возмущения, раздражения, максимум смирения. Когда хотела возмущаться, говорила себе: “Тебе оно надо, тебе оно полезно, что-то дает?“
Даже при мойке туалетов думала: “Тем самым делаю мир чище“.
“6 декабря 2022 года — задержание и обыск. Сына Святослава сразу забрали в приют.
16 января 2023-го — суд не удовлетворил жалобу. Июнь 2023-го — дело передано в Гомельский областной суд.
Обвинения: дискредитация государства, содействие экстремистской деятельности. Грозило до семи лет.
7 июня 2023-го — умерла мать, меня не отпустили на похороны.
27 июля — начался закрытый процесс, 31 августа — три с половиной года колонии и штраф, этап в ИК-4, внесена в “список экстремистов“.
“11 сентября 2025-го — 52 политзаключенных принудительно переместили в Литву, среди них и я. На границе в автобус зашли представители США. Один сказал: “Мне очень жаль, через что вы прошли. Нужна ли медпомощь?“ — и это растрогало нас всех. Наконец-то человеческое отношение. В колонии мне часто было не по себе, когда сотрудники обращались на “ты“: “Эй, Щирякова, иди сюда“.
Нас после границы посадили в красивые машины. А мы — зеки, немытые, лишь бы как одетые. Было неловко. Но это был новый этап“.
